Прощай, Гертруда...

   Разумеется, Гертруда Мышкина не всегда была женщиной сорока с небольшим лет. Когда-то она была маленькой девочкой. И у нее, разумеется, в наличии имелись папа и мама. Хотя папу с мамой Гертрудиных никто из знакомых никогда не видел ни на фото, ни  уж тем паче в жизни.  И насчет существования папы с мамой так называемых (потому что вообще-то в Гертрудином случае эти самые близкие родственники оказались хуже врагов злейших) утверждаем мы лишь потому,  что у каждого даже самого отпетого негодяя, преступника, бандита, ворюги, словом, как говорится, даже у самого...гм-м...последнего...бывают папы и мамы. Авторы, так сказать, ибо не нашли же человека и в самом деле в капусте. И аист его в клювике не принес. 
А если в общем и целом, да и в частности также, то разве может ушедшая в никуда пьяница, запершая дочь на замок, называться мамой?! А дядька, трусливо сбежавший от больного ребенка, которого он зачал вполне добровольно, а не по принуждению, может ли считаться отцом родным?! Впрочем, об этом - позже.
Что же касается бандюг и преступников, то папы с мамами их не рожают. Не стоит у новорожденных на лбу какой-то особый знак или клеймо в энном месте, дескать: бандюга, ворюга, а то и чего похуже. Получите, родители, и будьте готовы к последствиям. Ничего такого нет и быть не может. Родятся все крохотными, беспомощными, мягонькими, сущими ангелочками, короче. Таковыми (негодяями или бандитами) деточки-кровинушки потом становятся. И кто его знает, почему. Деток, как известно, не выбирают. Что уж Бог послал. Родителей, кстати, тоже заранее не подберешь. А то бы уж Гертруда Мышкина точно своих сторонкой обошла. Хотя и знала о них совсем мало, понаслышке  - от чрезмерно болтливой нянечки в детском доме, где прожила Гертруда все золотые детские годочки: от восьми до шестнадцати. Но и этого мало оказалось больше чем много, чтобы Гертруда в двенадцать лет уяснила: папашка сволочью был конченной, а мамаша дура и психопатка слабонервная. Вот!
Итак, что знала Гертруда?

Папа Гертрудин до сорока с небольшим лет являлся счастливым отцом двух очаровательных дочек и почти что верным супругом не менее очаровательной жены. Ну, бывали, конечно, разные кратковременные или командировочные варианты, но кто ж из счастливых супружников принимает это всерьез? Как говорится, раз-два-три и разбежались. И мужу приятно (могем, значит, еше кой-кого совратить, не только благонравной супруге по вкусу), и жене хорошо: потому что ничто так не укрепляет брак как измена. Ибо муж, чуя свою вину, и цветы чаще дарит, и подарками балует, и вниманием всяким-разным. Ну, чем плохо? И Валерий Гиянович Тараканов, по папе узбек, а по маме еврей (о чем можно было судить лишь по внешним данным, ибо фамилию своему единственному сыночку благоразумные родители по великому блату и за большие деньги просто придумали. Известно ведь, как у нас долгое время относились к некоторым национальным меньшинствам, впоследствии оказавшихся большинством среди нас; вот только на отчестве папа настоял, и ни  в какую! Никаких «ивановичей» или «петровичей»! Баста!) мужчина темпераментный и любвеобильный, хотя и пользовался при случае благами своей командировочно-журналистской жизни, жену свою Наташу, преподающую русский язык и литературу в столичном колледже, холил, нежил и лелеял. На самом деле. Без всяких там яких. И именно чтобы купить Натусе давно желанную норковую шубку, согласился еще вечерами в университете читать лекции по практике журналистского  мастерства для студентов-заочников, вовсю уже журналистов в разных редакциях, но почему-то решивших во чтобы то ни стало получить «корочки». И там, среди студентов-заочников, нашлась совершенно очаровательная, миниатюрная, синеглазая и какая-то очень доверчивая Леночка Мышкина, которая пока что работала корректором в районной газете, но статейки уже писала, публиковалась, и по совету своего районного редактора подалась на журфак. Леночке совсем недавно исполнилось восемнадцать. И хотя Наташа, безупречная жена и мать, великолепный педагог и просто красивая женщина, могла конкуренции не бояться, если что, конкуренция все-таки образовалась. Сами понимаете: когда тебе сорок с лишним, не каждый день попадаются восемнадцатилетние девочки. В прямом смысле этого слова.
Все было совершенно прелестно целых два  месяца. Потом Леночка уехала в свою районку, приняв глубоко к сердцу  кучу заверений Валерия Гияновича в пламенной любви и много туманных обещаний на предмет следующей сессии через полгода. Наташа получила норковую шубу. Как и обещали.
А потом приехала Леночка с папой. И пришла прямо в редакцию. Папа ( коренной сибиряк, между прочим, то есть мужик во всех своих проявлениях суровый), в выражениях не стеснялся, тыча в семимесячный Ленин живот. И через пятнадцать минут вся редакция знала о подвигах личного и особого собкора редакции. Пока Валерий Гиянович метался, подобно раненому вепрю, по редакционному кабинету, папа-сибиряк добыл в отделе кадров домашний адрес господина Тараканова, и явился к нему домой, прихватив Лену в качестве доказательств совсем недавних подвигов благонравного супруга и примерного отца. Ну что тут говорить...Наташа, чего уж Валерий Гиянович никак не ожидал, оказалась женщиной принципиальной. И буквально через неделю будущий молодой отец жил со своей студенткой-заочницей в небольшой квартирке, которую помог ему снять сердобольный товарищ Вася Димитровский, известный бабник и гулена, выгоняемый женой неоднократно, а потому человек опытный. Вася утешал: Наташка простит через какое-то время, студентка твоя родит, запишешь ребенка на себя, обязан, раз натворил; будешь валяться в ногах у Натальи, простит, а для ребеночка всегда можно материальную помощь организовать. Пробьемся, старик...

Но Наташа прощать и не думала. В положенный срок Лена родила девочку. Быстро и безболезненно. А через год, когда Валерий Гиянович уже не мог видеть вечно зареванную, лохматую и опухшую Лену, девочку отдали в детский приют для умственно-отсталых детей. Вообще-то годовалых туда не брали, но Валерий Гиянович воспользовался своими связями, долго втолковывая Лене, что с таким диагнозом (фиброзно- кистозная дегенерация поджелудочной железы) девочка так и так протянет недолго, а мы не миллионеры, чтобы везти ее за границу, ты что, шутишь?! Откуда такие деньги?!
Внебрачная дочь Валерия Гияновича Галя Мышкина умерла через полгода после того, как согрешивший семьянин привез творение рук своих (ну, не рук, конечно, но это уже так говорится) в приют.
Как человек гуманный, Валерий Гиянович  взял отпуск, и повез свою зачахшую Леночку в Крым. Недели через две Лена как-то отогрелась под крымским солнцем, стала легко улыбаться, вновь засияли синие глаза. «Молодо-зелено!» - думал умудренный, благодаря жизненным баталиям и странствиям, Тараканов. «Подожду еще с полгода, а там...Куплю ей квартиру...Может, Наталья все-таки отойдет...» 
И кто ж знал, что все предосторожности опытного в таких делах Валерия Гияновича ни к чему не приведут: ровно через девять месяцев опосля крымского отпуска родила Лена вторую девочку. Которую и назвали Гертрудой. Девочка росла плохо, в шесть лет выглядела года на три, не больше, Лена к тому времени превратилась в толстенную, неряшливую и вечно ноющую бабу, а Наталья, которая неизменно присутствовала при встречах неверного супруга с дочерьми, по-прежнему оставалась стройной, веселой и моложавой. Когда Гертруде исполнилось шесть лет, папа Валерий Гиянович Тараканов повез свою вторую уже внебрачную дочь в Ленинград. К известному профессору. Всякому там заслуженному. По возвращении положил перед Еленой на стол диагноз, написанный твердой рукой профессора: «гипопитуитаризм - снижение активности гипофиза, приводящее к развитию карликовости в детстве, к нарушению половой функции, бледности и преждевременному старению у  взрослых...».
Хорошо еще, что Валерий Гиянович зарабатывал будь здоров; опять же всякие халтуры в виде мягко завуалированной рекламы,  иначе как бы осилить двух Гертрудиных нянечек, которые за энную сумму не только обихаживали больного ребенка, но и следили за порядком в квартире. А заодно обстирывали самого Тараканова, готовили ему поесть. И глубокими вечерами, когда все население многоквартирного дома спало праведным сном, выносили бутылки на помойку: Елена пила как сапожник...
В общем, кто вам тут судья? Судей нетути. И потому мы ничего не скажем о том, что в один прекрасный день господин Тараканов в прокуренную квартиру к пьяной сожительнице и молчаливому карликовому ребенку не вернулся, а еще через три месяца вместе с законной супругой и двумя взрослыми уже дочерьми уехал на постоянное место жительства в Австралию. Правда, Вася Димитровский привез болеющей со вчерашнего перепоя Елене сберегательную книжку на очень хорошую сумму. В дар, так сказать, от отбывшего. Как же удалось неверному супругу уговорить свою законную жену начать все по новой и провернуть заграницу за столь короткий срок, никто не знает, не ведает. 
Однажды вечером черная уже от алкоголя Елена закрыла Гертруду в квартире, оставив на столе батон колбасы и булку хлеба. Хлеб и колбаса кончились через два дня. Гертруда обшарила все кухонные шкафчики: ничего, кроме заварки и сухой горчицы. Попила воды из-под крана, легла в кроватку, уснула. И во сне увидела дедушку. Еще живого. А когда проснулась - стала плакать: дедушка сгорел два года назад. В собственном доме в своей Сибири. Даже косточек не нашли. А вот был бы дедушка живой, она бы тут сейчас не лежала и не плакала. А плакать хотелось все громче и громче. И хорошо, что Гертруда уже не могла остановиться, потому что соседка тетя Валя сначала долго стучала в дверь, а потом вызвала милицию. Дверь, конечно, взломали. И таким вот образом Гертруда в восемь неполных лет оказалась в детском доме. Могло случиться и по-другому, конечно, если бы тетя Оля, мамина двоюродная сестра, согласилась взять Гертруду к себе. Грех на тетю Олю обижаться, у нее самой пятеро по лавкам, муж хворый, и уж больная девочка-карлик,  у которой к тому же еще и горб начал расти, была тете Оле ни бесплатно, ни за деньги не нужна. Маму же так нигде и не нашли больше. Ни живую, ни мертвую.

К шестнадцати годам  Гертруда выросла до целого метра и еще сорока сантиметров, что можно воспринимать исключительно как удачу и подарок милостивой судьбы, как считал приходящий раз в неделю в детдом детский врач. А что до горба, ну так что ж...И не такие живут на белом свете. И ничего. Бывает хуже. Аттестат о среднем образовании у Гертруды был хорошим - почти все пятерки. Так что, никто и не удивился, когда она поступила в гуманитарный колледж на отделение русского языка и литературы. А что тут такого? Как будто если ты горбатый, то уже и дурак, и не человек...
К выпускному балу Гертруда, которая подрабатывала вечерами в районной поликлинике (шваброй махать - чего проще?!), купила себе шелковое зеленое платье и туфли-лодочки. В таком наряде явилась она и в редакцию той газеты, где когда-то трудился ее родимый папочка. Редакция как раз остро нуждалась в грамотном корректоре. И вот из десяти кандидатов только Гертруда и оказалась таковой. Понятное дело, ее взяли сразу. Сначала на полставки - шестьдесят рублей, а еще через полгода, когда Гертруда «выловила» на первой полосе ошибочку, которая могла стоить редактору его драгоценного редакторского кресла, зарплату повысили аж до 120 рублей. И стала Гертруда в свои двадцать с хвостиком вполне самостоятельным и очень даже неплохо зарабатывающим на жизнь человеком.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается, сами знаете. Но все-таки когда-то кончаются в жизни человека скитания по чужим углам. И он становится хозяином своих собственных квадратных метров. Своих собственных! Где сам себе барин и господин: можешь петь, ходить голым после душа, можешь смотреть телевизор хоть до полуночи. И чашку кофейную можно оставлять в раковине до утра. И никто не скажет, что грязнуля и свинья. Дожила до этого счастливого дня и Гертруда. В тридцать два годочка получила она от родной редакции ордер на двухкомнатную квартиру. Всего сорок пять квадратных метров. Зато в новом доме, и на проспекте Ленина, и до работы пятнадцать минут пешком, а не полтора часа на перекладных, как последние четыре года.
А про кофейную чашку это так, ради красного словца. Потому что Гетруда была женщиной чистоплотной до болезненности, бардака и грязи не переваривала однозначно и бесповоротно. И в своей двухкомнатной квартире содержала все в идеальном порядке. Заглянешь в бельевой шкаф, так и замрешь от удивления: простыночки, наволочки, пододеяльники - будто по линеечке сложены. Баночки в кухонных шкафах  все подписаны: тут горох, тут манка, там лавровый лист, здесь сушеная малина. Посуда аж хрустит. Попробовали было сердобольные коллеги подарить горбатой корректорше кота, чтоб не так одиноко жилось. Кот три раза нагадил на кухне, наделал луж на зелененьком ковре, выспался на Гертрудиной подушке пару раз...А тут как раз практикант появился в редакции, большой любитель четвероногих. Вот ему-то и подарила Гертруда грязнулю-кота. Студенты народ безалаберный, а Гертруде такого свинства в доме задаром не надо!
Журналисты Гертруду не любили, но уважали. За грамотность. А коллеги-корректоры не то что не любили, а просто ненавидели даже. И уж естественно не уважали. Сами понимаете, нельзя ненавидеть и уважать одновременно. Тут или ненавидишь, или уважаешь. И нечего мешать божий дар с яичницей!
И вообще, ну, за что ее, спрашивается, любить? Бледная как смерть, мрачная, сердитые глаза даже жгут будто, того гляди и обгоришь, характер въедливый, придирчивый. Все ей вечно не так! И каждый должен только из собственного стакана пить, никакого общепита, и сразу после чаепития все плошки-ложки мыть, дважды одним полотенцем не вытирать, с чужого корректорского стола ни ручки, ни карандаши не брать! Свое надо иметь! Рабочее место содержать в идеальном порядке! Отпечатанные материалы с гениальными авторскими правками «от руки» не принимать! Тавтологию безжалостно уничтожать! На работу не опаздывать, не бегать на рынок «быстренько чего-то прикупить» - нечего, успеешь и после пяти! Ну и так далее... И уж не один раз писали жалобы дражайшие коллеги на имя главного редактора: дескать, старший и ответственный корректор Гертруда Валерьевна Мышкина создает в коллективе нервозную обстановку, придирается к коллегам по пустякам, излишне дотошна и скрупулезна. Просим разобраться и принять меры. Только зря. Никаких мер редактор не принимал. И принимать не собирался. Потому что знал: такого корректора во всем городе поискать! Гертруда в редакции человек просто незаменимый! Если сам шеф чего пропустит или начальник отдела не заметит, то уж от въедливого Гертрудиного ока ничего не укроется: «Слушайте, господин гений, что это у вас тут такое написано? Как это все нормально? Ну ладно, так уж и быть, я вам еще раз и очень медленно, заметьте, медленно, прочту:«Продажная цена зерна снизилась в этом году на пятнадцать процентов...» Так объясните, это о чем тут? Вы что, не улавливаете? Это только человек может быть продажным... И я вас вовсе не прошу уточнять, какого именно пола человек может быть продажным, ясно? Лучше бы думали, что пишите...»   И потому царствовала Гертруда в своем корректорском хозяйстве, правила и в прямом, и в переносном смысле этого слова.
О себе старший корректор Гертруда Мышкина сроду ничего не рассказывала, никаких там соплей чисто бабских! Никто и не знал, умеет ли она варить борщ или, скажем, испечь торт «Наполеон», и сколько сахара нужно класть в малиновое варенье по Гертрудиному рецепту. Дни рождения не отмечала - что за глупости? В гости тоже никогда никого не приглашала, в редакционных застольях и поездках на природу участия не принимала. Еще чего! Знаем мы эти творческие натуры! Выпьют все, что привезли, потом начнут бегать в поселковые киоски, потому что сколько не бери, им все мало, потом примутся песни горланить, а Максим Илюшин, редактор спортивного отдела, обязательно будет выть, как голодный волк, а ты тут верь, что это он исполняет арию Атоса из «Трех мушкетеров...» А утром все проснутся с головной болью и рожами, воняющими рыбой, потому что вчера, когда доели третьего зажаренного на углях сазана, уже не могли найти на столе салфетки и культурно вытирали жирные руки сазаньими шкурами. И кто-нибудь что-нибудь понимал? Нет, я вас умоляю! Так что, когда Гертруда покидала свой рабочий пост, никто даже и представить не мог, как она там живет. Да и не представлял, если честно. Кому она нужна, эта крыса-буквоедка, старая дева, горбунья низкорослая?! Никому. Пусть себе живет как хочет.
Так она и жила. Как хотела.

Когда соседка тетя Валя, вызвавшая в свое время милицию, а потом долгие годы с каждой своей малюсенькой зарплаты школьной уборщицы приносившая в детский дом «немножко фруктиков», попала в дом престарелых, Гертруда ездила к ней каждый день. Потому что известно, как у нас за стариками в домах престарелых ухаживают. Это вам не в европах. Это у них там, говорят, каждый новый божий день начинается по-божески и по-человечески: помоют, побреют, понаряднее чего наденут. Тем более, что каждый свой гардеробчик вполне европейский имеет. Нажил же чего-то, в самом деле. И памперсы поменяют. А то не раз. И кормят, как в ресторане. Даже мороженое бывает. А у нас известно как: можешь целый день в луже мочи пролежать. Никаких тебе памперсов, нарядов и четырехразового питания с тортиками и фруктами. Вы что, сдурели?! Так что, тетя Валя, лежавшая без движения почти три года (третий инсульт, и давно бы померла, да сердце крепкое оказалось!), вполне по-человечески провела три последние свои года на этой земле: Гертруда и помоет, и переоденет, и покормит с ложечки домашним картофельным пюре и куриным мясом, перекрученным на мясорубке...
Детей у тети Вали не случилось, а муж-алкаш давным-давно от водки сгорел, родственников нет. А друзья какие, когда тебе давно за семьдесят и ты уже три года лежишь на казенной койке в доме для престарелых?! Потому хоронила тетю Валю Гертруда одна. Через год памятник поставила. Дорого обошелся, а что тут такого? Зато по-человечески.
Каждый раз, возвращаясь с кладбища, Гертруда думала: плохо, нет у нас тут никакого порядка и честности. И вообще все не по-людски. А было бы по-людски, придумали бы какой-нибудь фондик для одиноких. Чтобы когда помрет этот одинокий человек, его не в дальнем углу кладбища как собаку закапывали, а по-людски. Вот сдохну, думала Гертруда, кто хоронить будет? Ну да...Как же...редакционные...Скинутся-сбросятся, зароют быстренько и опять напьются! Еще городить чего-нибудь начнут: какая была хорошая и непонятая всеми нами, такую душу не разглядели...или еще что похлеще...Пьяный журналист - натура сентиментальная, мно-ого чего наболтать может, о господи! А ты сиди там, наверху, и слушай, как черт знает кто и черт знает что про тебя городит. И ведь сказать уже ничего не сможешь - не услышат!  
А потом вдруг пришло письмо от Саши Наймушина. Гертруда сначала и не поняла : кто такой Саша Наймушин? Три раза перечитывала: «Дорогая тетя Гертруда, пишет вам Саша Наймушин. Может быть, вы еще помните Ольгу Владимировну? Ольга Владимировна - моя мама, а ваша тетя, если вы не забыли...Ваш адрес нам прислали из паспортного стола, мы запросили...Мама считает, что вы должны быть на нас обижены, точнее, на нее. Ведь тогда она не взяла вас к себе... Но я все равно решил вам написать. Дело в том, что я хочу поступать в театральный институт. И именно в ваш, столичный. Документы уже отправил. Думаю, что вступительные экзамены сдам хорошо. Вы не подумайте, мне от вас ничего не нужно, общежитие как иногородний я получу без всяких проблем, просто будет приятно знать, что в этом городе у меня есть хотя бы одна родная душа...»
Гертруда подумала-подумала...И пошла встречать Сашу Наймушина на железнодорожный вокзал. Ведь и правда, должна же быть у человека в огромном столичном городе хоть одна родная душа. Тем более, мальчик-то из провинции, как пить дать - неиспорченный, наивный, чистый. Пока столичного ума наберется, много желающих напакостить найдется. Люди на это мастаки! Так и норовят помочь споткнуться, нет чтобы плечо подставить! Так что Гертруда с большим удовольствием подставила свое хлипкое, но очень надежное плечо Саше Наймушину. Думаете, человек, мечтающий стать актером, только актерскому мастерству учится? Нет, ему, скажем, еще и русский язык нужно на «пять» сдать. И по истории нужно кое-чего знать, и литературу читать, в общем, много чего. Так вот и училась Гертруда вместе с Сашей пять лет в театральном институте: готовилась к зачетам и экзаменам по русскому языку и литературе, помогала писать курсовые по истории, возила в общежитие пирожки с мясом и беляши. Организм-то у студентов молодой, растущий, а значит, вечно голодный. Не духом же единым, в самом деле, живет человек... 
А потом Саша с отличием закончил свой театральный и сразу после выпускного экзамена уехал во Францию на съемки совершенно эпохального какого-то фильма. Не меньше «Оскара» в перспективе, и сразу по всем номинациям!

В смысле, не сам взял и уехал, кто его там ждал? Просто один французский режиссер, который вообще-то их бывших наших, но уже лет двадцать назад эмигрировавший по политическим соображениям (и откуда они были бы, скажите на милость, у человека, который всю жизнь снимал только «про любовь»?!), сам закончивший когда-то столичную театралку, приехал поностальгировать в бывший родной город, зашел на студенческую репетицию, увидел худого, смуглого, нервного, красивого Сашу и понял, что его многомесячные поиски главного героя благополучно завершились...
Съемки фильма еще не закончились, а Саша уже подписал контракт на пять лет работы в одном совсем небольшом театре. Зато прямо в Париже. А там видно будет. Может, вообще останется. Есть варианты. Тем более, что французский дался ему на счастье легко и быстро. И он теперь уже даже не представляет, как жить где-то, кроме Франции.
В тот год, когда Саша звонил чаще обычного, чтобы доложить «Герусе», как продвигаются дела с постоянным видом на жительство во Франции, Гертруде исполнилось сорок. Отправилась в декретный отпуск рыжая и долговязая  Валя Зорина, а Максим Илюшин, как та рыба, что ищет где глубже, ушел в другую газету. Через неделю на Валино место взяли новенькую - Иру Вайсман, а на место Максима, как сплетничала эта самая новенькая, хорошенькая, глупенькая, упругая и молодая, метит какой-то бывший ленинградец. Она сегодня видела его около редакторского кабинета: высокий, черноволосый, красив как дьявол, хоть уже и не первой молодости (ну и сравнение - передернулась Гертруда, как в дешевеньком водевиле!), в белом плаще, о-о-о!
Через пару дней высокий, мускулистый, подтянутый и элегантный Сергей Андреевич Мальцев явился в корректорское бюро: знакомиться и представляться. Не с пустыми руками, разумеется: дорогой коньяк и два торта. Дамочки разомлели, засуетились чайник ставить и индийский чай заваривать. А он сидел как барин и господин: нога на ногу, ботинки кожаные, начищенные до блеска, жгучие черные глаза и большие красивые руки. Именно на руки и обратила Гертруда внимание. Она всегда смотрела на руки в первую очередь. Разные бывают руки, как и люди: плохо остриженные ногти на пальцах-сосисках, мягкие и вялые, а то и потные, нервные и суетливые...У этого, новенького, все было как надо: крепкое рукопожатие, сухая ладонь, никаких заусениц. Пожимая маленькую руку Гертруды, он склонился в полушутливом-полусерьезном реверансе: «Наслышан, Гертруда Валерьевна, обещаю соответствовать всем вашим требованиям...» Гертруда сердито отдернула руку: чего паясничать? В такие-то годы пора серьезным быть...Годы, впрочем, для мужчины холостого, хотя и женатого уже пять раз и пять раз разведенного, самые что ни на есть замечательные: сорок пять. Тем паче, когда море обаяния и шарма. И какого! Такого, что уже через пару дней новенькая Ирочка Вайсман буквально всем, но по страшному секрету, рассказывала о чудных вечерах и не менее чудных ночах...Ах, какой мужчина! Ни в сказке сказать, ни пером описать! Мечта любой женщины! Ирочка строила планы, мечтая стать шестой женой господина Мальцева и родить ему непременно сына, поскольку от пятерых предыдущих жен Сергей Андреевич имел семерых дочерей. Ирочка строила планы...А Гертруде вдруг стали сниться странные сны: идет она по пустыне совершенно голая, жара страшная, пить хочется до обморочности, и она точно знает, что где-то совсем близко в этой пустыне колодец. Идет долго, потом уже ползет по раскаленному песку, обдирая колени и руки в кровь. И уже теряя сознание, видит: вот она, вода! Хоть и не колодец, а родник какой-то маленький, но ведь вода, вода! Пересохшими губами припадает Гертруда к воде, пьет жадно, чувствуя, как  в полумертвое тело возвращается жизнь. Потом, встав на колени, зачерпывает ладонями воду, чтобы умыть лицо, а там, прямо в руках, в воде, казавшейся такой прозрачной и чистой, кишат мерзкие склизкие твари и тина липнет к пальцам...Гертруда откидывала накрахмаленные простыни, подходила к большому зеркалу, сбрасывала ночную рубашку, с ненавистью рассматривала себя: короткие ноги с огромными ступнями, угрюмое выражение лица, маленькая неразвитая грудь, плоский, впалый живот. Поворачивалась боком, стонала: две отвислые фасолины вместо попы, не то что у Ирочки Вайсман, горб срастается с шеей...И никто, никогда, не обнимал и не целовал, и так и сдохнешь старой девой. Господи, что это такое! Ведь я никогда об этом не думала! Что со мной?
«Что со мной?» - думала Гертруда, поехавшая после очередной зарплаты в дорогой французский магазин, где купила три совершенно потрясающих наряда. Все-таки французы знают толк в том, как сделать из любой крокодилины конфетку. Первый раз в жизни Гертруде понравилось то, что она увидела в зеркале. Да, маленькая, да, горбатая, да, фигурка так себе, если не хуже, но при французской косметике и в этом чудненьком серебристо-сером костюмчике и она, Гертруда, выглядит хоть стой, хоть падай.
Все и упали, когда Гертруда опоздала на десять минут, потому что все старалась накраситься так, как учили в косметическом салоне. И мало того, что опоздала и вбежала раскрасневшаяся и румяная как девушка, так еще вдруг обнаружилось, что у крысы-корректорши огромные серые глаза, да такие, за которые можно забыть все остальные природные недостатки. Ирочка, ревнивым женским чутьем понявшая все еще до поездки Гертруды во французский магазин, когда та отправилась к редактору по какой-то там производственной необходимости и можно было обсудить волшебное превращение крысы-корректорши в почти что принцессу, внесла ясность в полное непонимание происходящего: -Да влюбилась она в Мальцева, неужели неясно...»

А ночью, лежа на мальцевском плече, томно сказала: «Ты бы видел сегодня нашу мымру...Приоделась во все французское, морду намазала...Красавица, да и только! Мальцев сонно спросил: -А что случилось? Кто-то девушку замуж позвал?
Ирочка злобно хихикнула: -Мужчины всегда узнают новости последними...Наша мымра в тебя влюбилась...
Мальцев густо захохотал, вынырнул из-под упругого ирочкиного бедра, принес в кровать на подносе клубнику и коньяк: -Это дело надо обмыть... И когда золотистый напиток перелился последними каплями в два пузатых бокала, Мальцев, хитро подмигнув, тихо зашептал: -Знаешь, что больше всего люблю  в жизни? Кураж...Очень подходящий случай! Покуражимся?!
На следующий день Ирочка пришла на работу бледная, с синяками под глазами, швырнула сумку под стол, уронила голову на стол, и зарыдала: -Он меня бросил, бросил, говорит, что я обыкновенная, а ему нравятся женщины особенные...
Так началась в жизни Гертруды сказочная пора. После работы возле центрального выхода, не стесняясь изумленных взглядов болтливого журналистского люда, Сергей Андреевич поджидал Гертруду с букетом цветов. Каждый день - разных: гвоздики, розы, гладиолусы, орхидеи...Квартира Гертруды превратилась просто в какой-то цветочный магазин. И возвращаясь вечерами из кафе, ресторана или театра, Гертруда чувствовала себя принцессой: вот он и пришел. Пусть не на белом коне, но в белом плаще. И какие глаза, какие руки! Господи, неужели так бывает? Она легко засыпала, утопая в аромате цветов, грезила о следующем дне. И каждый следующий день оказывался лучше предыдущего. И пусть пока он робко целовал ее руку, прощаясь у подъезда, но ведь когда-то спросит, нельзя ли подняться и выпить чашечку кофе...Или...Как это бывает? Гертруда со страхом думала об этом. Впрочем, успокаивалась быстро: такой мужчина...такой чуткий и внимательный... конечно, он все понимает...и она ему скажет, что раньше никогда...и все обязательно будет совсем хорошо!
А поклонник, возвращаясь после очередного нудного вечера в уютную Ирочкину квартиру, приняв душ и выпив рюмочку коньяка, устало зевал: -Слушай, Ирка....вот какие вы все-таки бабы дуры...она думает, что я на самом деле влюблен....осточертело до чертиков...Знаешь, она по-моему ждет, когда я решусь перейти границу и останусь у нее...Но договор дороже денег: я поспорил с мужиками на сауну, что она сама меня позовет....Вот тогда и повеселимся...
Через два месяца Гертруда, так и не дождавшись решительных шагов от нерешительного возлюбленного, решила устроить посиделки по поводу своего дня рождения. У себя дома. Приглашенных - человек пятнадцать. Закусок наготовлено море, на горячее пельмени и запеченный гусь, спиртного больше чем надо...Гертруда, счастливо улыбаясь, смотрела, как к подъезду подходят гости, тихо мечтала: все разойдутся, а он останется...страшно...но какое счастье! И утром можно никуда не торопиться, потому что завтра начинается отпуск!
Народ напился быстро. Буйно танцевал, курил, куролесил, Мальцев танцевал со всеми дамами подряд, кружил в вальсе раскрасневшуюся от выпитого (с непривычки!) Гертруду, осторожно гладил по спине. Во втором часу ночи она, валившаяся с ног от усталости и ожидания, доверительно прошептала ему на ухо: -Сережа, ты  тут похозяйничай с гостями, я прилягу на часок, потом приду...
...Проснулась она уже в предрассветной мгле, прислушалась к тишине, с замирающим сердцем, на цыпочках, вышла в коридор. Услышав в кухне голоса, подошла к полуоткрытой двери. Узнала голоса Мальцева и Саши Смирнова, редакционного фотокора.
-Ну, чокнемся, - пьяным голосом сказал принц в белом плаще, - за успех нашего предприятия!
Сашка заржал, он вечно ржал как конь на привязи: -Слушай, Серега, а ты что, в самом деле собираешься того...нашу крысу...Слушай, я столько не выпью! Представляешь, какая она голая? Да еще с горбом!
Принц отозвался протяжным пьяным хохотом: -Честно говоря, не представляю, как буду выкручиваться...Чего-то наплету...И вообще, еще по одной, и расходимся потихоньку, пока дамочка дремлет. Слушай, а правда интересно... сроду в меня еще горбатые уродки не влюблялись, и уж как она спеклась, прямо из платья выскакивает! Представляешь, кикиморе за сороковник, там еще никого не было, точно, как броня...И думает, что на такое можно позариться! Вот идиотка, честное слово!
Сашка захлебнулся своим ржаньем: -Не, Серега, ты молодец! Такую крепость завалил! Завтра всем мужикам расскажу! Как и было обещано, с нас сауна, а потом по девочкам....Знаю одну - пальчики оближешь! Каскадерка! Берет дорого, но мы с мужиками скинемся - специально для тебя. Уговор дороже денег. Такого цирка как ты с Гертрудой нам устроил, ни за какие деньги нигде не увидишь...

   ...Гертруда тихо вошла в кухню. Долго смотрела на двух пьяных мужиков серыми глазами, потом негромко, бесцветным каким-то голосом, сказала: -Давайте-ка по домам...Тем более, вам завтра в сауну...

На дворе стоял жаркий июль. Над городом плыл аромат роз. В этом городе в июле всегда цвели розы.

   Через пять дней главному редактору позвонил из городской больницы некий Сидоров: «Извините, у нас к вам дело. Не могли бы вы подъехать...Нет, я вам потом все объясню...»

   Квартиру Гертруды взломали через четыре дня. По подъезду жуткими тошнотворными волнами расползался непонятный запах, и уже несколько ночей выла старая овчарка по кличке Босс, не давая заснуть никому из Гертрудиных соседей.

...Гертруда лежала на полу, в луже воды, среди растоптанных и поломанных гвоздик, роз, гладиолусов, орхидей...Патологоанатом Сидоров сделал вскрытие, зашил, санитар Вадик трижды окатил маленькое горбатое тело ледяной струей воды из шланга, кинул сверху грязный брезент. Редактор подъехал к вечеру, то и дело поглядывая на часы. Небрежно брякнул в обшарпанную дверь морга, вошел в кабинет: -Вы Сидоров? Что случилось?
Сидоров кивнул на Вадика: -Вот, пройдите с ним...Нужно труп опознать...Родственников не нашли, поэтому обратились по месту работы...
Редактор долго смотрел на Гертруду, вернулся к Сидорову: -Что я должен подтвердить?
Сидоров, смазывая руки вазелином, забубнил: -Гертруда Валерьевна Мышкина скончалась четыре дня назад от острой сердечной недостаточности...Вы должны подтвердить, что это действительно она, и сообщить нам сведения о родственниках, если таковые имеются, и если о таковых вам что-то известно...
Редактор отвернулся к окну, чтобы не видеть пухлые и молочно-белые пальцы патологоанатома Сидорова, и там, среди буйной листвы карагачей и тополей, окружавших со всех сторон маленький городской морг, ему чудилось юное лицо Гертруды, и все шуршало ее зеленое шелковое платье...Редактор взглянул в блеклые голубые глаза Сидорова, помолчал, а потом ответил: -О родственниках мне ничего неизвестно, по-моему, у нее никого не было. Все расходы по похоронам редакция берет на себя...

Светлана Фельде